Сказки госпиталя Гимли / Tales from the Gimli Hospital

Гай Мадден и его фильм «Сказки госпиталя Гимли»
Чёрно-белый, /почти чёрно-белый/, и почти немой фильм, снятый в лучших традициях старого кино. Не то сказка для взрослых, не то притча для эстетов, не то чёрная комедия с элементами абсурда.

Конец девятнадцатого, начало двадцатого века. В провинциальном госпитале умирает женщина. Рядом с ней находятся двое её детей и чтоб как-то их успокоить, бабушка начинает рассказывать им историю-сказку, произошедшую ранее в этом госпитале.

Молодой рыбак Эйнор, ремонтируя рыбацкую сеть, уколол палец и заболел непонятной болезнью, /типа оспы/. Его соседом по палате оказался мрачный толстяк Гуннар. Коротая время между процедурами, молодые люди рассказывают друг другу выдуманные истории. Эйнор историю любви в некрофилическом ключе, /явно не для детей/, Гуннар не отстаёт, /его история тоже не для детей/. Но на этом дружеские отношения переходят совсем в другую категорию.

Режиссёр рассказал нам сказку о том, как бабушка рассказала детям сказку о том, как пациенты госпиталя Гимли рассказывали друг другу сказки, которые были совсем не сказки. Потому как вытянули из подсознания не хорошее и доброе, а низость, зависть, месть. Чувства, которые никак не красят человека.
Вот тебе и ужасы. Это не мистические сказочки для подростков, это посерьёзней.

Мама детей, которым бабушка рассказывала сказку, умерла. Та самая мама, которая слушала музыку по радио и которая, казалось, забыла о своих детях. А всё было не так. Было не так и понималось не так. Вот в этом и заключена трагедия жизни человеческой. Истинное понимание жизни приходит слишком поздно. И именно по-этому сказка под названием «Жизнь» очень редко имеет хороший конец.

Эйнору повезло, он выжил…
А что он приобрёл в результате?, пустоту в душе.
Пустоту в душе на весь остаток счастливой жизни.

Винтажный дымок проявляется вывеской заглавного госпиталя, Кетцалькоатль встречает Одина мифологическим мэшапом, а невинный фетиш с чулками в сеточку заканчивается актом некрофилии. Широко известный в узких кругах Гай Мэддин не разменивается на мелочи и в полный рост афиширует свою принадлежность к быкам, позволяя себе недозволенное и Юпитеру. Дебютные полнометражные «Сказки» каждым кадром отсвечивают индейскими амулетами, медсестричками в пеньюарах, фольговатой физиономией Луны и прочим в высшей степени качественным безумием. Условно главный герой ревнует к потешному толстяку и сходит с ума, вкушая питательную хлопчатобумажную ткань; перемазанный гуталином чувак буянит и стреляет в воздух, добывая дичь. В сущности, той же методе следует и режиссер, выписывающий сонет к форме шарфами и варежками из собственных волос. И моложавая бабка Амма рассказывает сказки матушки Гусыни, и жаркая лава Аскьи плавит лаконичный исландский ландшафт, порождая глубокое синее озеро Эскьюван.
Будучи несомненным человеком дождя, Мэддин демонстрирует содержимое своей бедовой головы затейливыми вуайеристскими ракурсами, мерцающим светом и дрожащей картинкой. Под монотонный бубнеж и чаячьи крики кислотная ностальгия озвучивает живописные кресты белым безмолвием. Всякая дверь открывается с положенным скрипом, всякая эмоция отыгрывается крупными планами неземного обаяния, а копеечная режиссерская выдумка отхаркивает литры темной венозной крови вперемешку с килограммами зубов. Этот мир неподвижен во сне и до избыточности насыщен символами и метафорами нулевого дефиниционного потенциала — имманентные мандрагоры шуршат в камышах, уши немножечко вянут, вполне чеховский заход про трех сестер закономерно финиширует гробиками. История, в-общем, понятная: известные экономисты работают продавцами в гастрономе на улице Герцена, Илья Муромец дает колебания, электрическая лампочка горит от ста двадцати кирпичей, а публика пытается на глаз определить, чего тут больше — супрематизма или шизофрении.

Впрочем, нужно ли это понимание, не проще ли вообразить обозреваемое кино cosa in se — своеобразной вещью в себе, без меры расточительной, без меры равнодушной, без намерений, без внимания к чему бы то ни было, без пощады и справедливости, плодородной и бесплодной, неуверенной? Ведь густые до тягучести авторские грезы, на скорую руку переплетенные видовыми жанровыми признаками, и в самом деле обнаруживают в себе не столько бездушную эксплуатацию выразительных средств времен Belle Epoque, сколько психоделию на грани кроличьей норы и резиденции Пятачка. И продвигаясь от реального к реальнейшему, этот трип взрывает зрительский мозг дотошной экранизацией похождений дохлых котов внутри ящика Пандоры, эпатируя обилием ихтиологической символики — рыба везде, рыба победила, получайте свое сицилийское письмо. Стараясь же познать принципиально непознаваемое, мы придем разве что к бомбардировке хитрого канадца пустой бесконечностью дурацких вопросов. Кто кому снился — Чжуан-цзы бабочке или бабочка Чжуан-цзы? А что снится крейсеру «Аврора»? Или улиткам? Что снилось Блоку, когда он придумывал «В кабаках, в переулках, в извивах…»? Почему приник тот карлик, и чем считать его сны в электрическом сне наяву — двойным вложением, или хвостом Уробороса?
Не молчи, старик, дай ответ. Не дает ответа.

В рукотворных гималаях непригодных вещей инженеру ЖЭУ-5 снится сон: маленький принц возвращался домой. Зарываясь в вечернюю дремотную пыль на тех самых неведомых тропинках, где Кот-Ученый рассказывал свои сказки, уже нет никакой живности, да и дуб таинственным образом пропал. На его месте возникло какое-то строение, именуемое госпиталем Гимли. Блуждают тени возле и внутри, исчезают и возникают снова. Где явь, а где иной мир сразу и не решишься ответить. Мертворожденные образы с пришитыми фантазией режиссера пуговицами вместо глаз оживают самым натуральным образом. Только вот неясным становится вопрос на ответ: нужно ли это, может, когда все было мертвым, всем было легко и весело, так что аж щеголять в костюмчиках зимой хотелось. Ведь никто не хочет быть убит в апреле или в марте, но каждый жаждет быть любим и так, чтобы бесплатно.

Пластмассовый мир на этот раз сохранил нейтралитет и на авансцену вышел мир авангардный, сюрреалистический. Бабка Амма, выдерживает мхатовские паузы и не забывает об Офелии, плывущей через край. Край, изобилующий яблоком и медом. И рыбой. Этот мимореальный музей живет по своим законам. Здесь все происходило, но не произошло. Вооружая глаз бревном, которое любезно предоставлено очами вашего оппонента, со скоростью мира пролетают мысли о бесполезности всего происходящего, но тут же сгорают сорными искрами в белесом пожарище. Большое прожорище продолжается, но уже как-то без твоего желания/нежелания. Режиссер Маддин на 70 минут отбрасывает зрительскую личность в дальний угол бескрайности и продолжает своей неторопливый рассказ.

На каток сознания выходят приятственной наружности медсестры, не самой приятной наружности 2 товарища. Сказка продолжается, ландшафты ненавязчиво меняются и лишь рыба остается неизменным деклассированным элементом в первом ряду. Цитрус в руках режиссера практически заводится, но как-то незаметно перетекает в прогулку по берегу. Практически пес из Андалузии, но скорее всего Кот из Ящика. (Какой кот, и в каком именно ящике уж решайте сами.) Где-то водят Слономоську, ещё где-то — Волка-Семеро-Казнят. Возможно, даже не в этом фильме. Где-то.

А вообще, воровство рукавицы — в высшей степени странная для умирающего форма поведения